Статья белорусского историка, доктора исторических наук Сергея Рассадина "О Войшелке, как фактическом основателе Великого княжества Литовского".

Нет сомнений, что преодоление контрпродуктивного «линейного» подхода в изучении одного из важнейших этапов истории Беларуси для начала потребует хотя бы попытки по-новому взглянуть на сложившуюся в Понемонье второй половины XIII в., то есть, практически, на самом рубеже эпох, – Средневековья и Возрождения, когда происходило становление Великого княжества Литовского, Русского, Жемойтского.

В самой первой монографии Леонида Давыдовича Поболя (Рис. 1) упоминаются, в самом общем плане, «большие курганы в Пинске» [59, C. 23]. Этим пинским курганам была посвящена одноименная публикация Ю.В. Кухаренко [39, С. 87–90].Больший из этих курганов пинчуки называли «могилой Войшелка». Оказалось, однако, что этот, к сожалению, срытый строителями ещё в 1955 г. курган, содержавший, по-видимому,  остатки трупосожжения, а в насыпи – фрагменты пражской и даже зарубинецкой керамики, датировался вовсе не второй половиной XIII, а концом Х – началом XI вв. Согласно автору публикации, в нём был погребён отнюдь не этот литовский, а неизвестный нам славянский князь (или воевода).Очевидно, что упомянутая народная ассоциация возникла из-за непосредственной близости данного памятника к одному известному церковному учреждению. По мнению, в частности, Ю.В. Кухаренко, это было «как-то связано с пребыванием Войшелка в Лещинском монастыре Пинска, куда он убежал после убийства его отца жмудинами». Но задолго до него Н. Орда под одной из собственных литографий поместил следующую подпись: «LeszczpodPińskiem (g.Mińska) StaryKlasztórwktórymsię skrył WojsiełksynMendogaWielkiegoXięciaLitewskiego ściganyprzezstryjaTrojnata» [86, № 11]. Между прочим,в центре этой литографии мы видим Успенскую церковь (Рис. 2), выстроенную отнюдь не в древнерусском, а в барочном стиле уже в 1746 г. униатами-базилианами, владевшими тогда  Лещинским монастырём [70, С. 508–512]. Кстати, в Ипатьевской летописи под 6771 (1263) г. помещено также и такое известие: «По Миндовговѣ же убитьи, Войшелкъ убоявъся того же и бѣжа до Пиньска и ту живяшеть…»[40, С. 568]. Как видим, о Лещинском монастыре конкретно здесь речи вообще не идёт. Кстати, на этом специальноостонавливается П.П. Толочко, когда подчёркивает, буквально, что, согласно данной летописи, на литовский стол Войшелк пришёл «не из монастыря, а из Пинска» [74,С. 121–122]. Однако в ней же под 6776  (1268) г. сообщается о совершённом пьяным Львом Даниловичем Галицким преступлении, а именно лишении жизни Войшелка, гостившего у него во Владимире-Волынском, и о погребении покойного в том же самом городе: «…и такъ бысть конѣць убитья его; спрятавше тело его и положиша во церкви святаго Михаила великаго» [40,С. 573].Эти летописные известия сопоставлены с остатками прямоугольной в плане постройки второй половины XIIIвиз брускового кирпича на известково-песчаном растворе, открытой непосредственно к западу от владимир-волынской Михайловской церкви в 1955 г. М.К. Каргером. По предположению М.В. Малевской, это и была усыпальница Войшелка   [45, C. 213].

       Между прочим, помимо Войшелковой могилы, вовсе не в Пинске был археологически выявлен также и Войшелков монастырь. Перед известием о бегстве в этот город, процитированным нами выше,  под тем же 6771-м г.в Ипатьевской летописи сообщается следующее: «Войшелкъ… приде опять в Новъгородокъ, и учини собѣ манастырь на рѣцѣ на Немнѣ, межи Литвою и Новымъгородкомъ,и ту живяше»[40, С. 568]. Уже четвёртый год, как обнаруженоархеологическое соответствие также и этому летописному известию [64, С.74–77]. В низовье мелкого неманского правого притока р. Валовки, на южной окраине д. Лавришево Новогрудского р-на Гродненской обл., нами выявлен и исследуется монастырский культурный слой, нижний пласт которого уверенно датируется второй половины XIIIв. По состоянию на конец летнего полевого сезона-2014 здесь изучено 136м2 на глубину 1–1,6 м (Рис. 3). Кроме того, видимо, удалось обнаружить также ещё и одно письменное подтверждение. В решении Новогрудского межевого суда от 31 марта 1833 г. относительно основания  данного монастыря, принадлежавшего тогда униатам, содержится, между прочим, следующая любопытная для нас констатация: «…базилияне… адни отнесли к Войселку, другие к Лавришу, а ныне некакому Илле, когда эти донесения суть между собой не согласованы»[66,Л. 1362].Итак, даже в начале XIX в., наравне с легендарными, имела хождение также версия историческая, согласно которой основателем Лавришевского монастыря  считался именно Войшелк.

      Как нам уже приходилось писать, этому Войшелкову монастырю изначально предназначалась, по-видимому, также и роль некой духовной митрополии [65, С. 57]. Обратим внимание, что летописец делает здесь на таковую явный намёк, уместно упомянув Литву, которую предстояло обратить, из язычества в православие. По-видимому, такой же амбициозная задача одновременно ставилась и в отношении других многочисленных и грозных языческих завоевателей Руси, – монголо-татар. Как известно, в 1261 г. непосредственно в их столице на нижней Волге учреждается специальное православное епископство. Кстати, в данном контексте уместно обратить внимание на следующее замечание. «Поразительно, однако, – пишет В.Л. Махнач, – как все историки отказываются замечать еще одну причину основания кафедры в Сарае – на наш взгляд – главнейшую: организацию широкой миссии среди ордынцев» [47, С. 124–128]. Одновременно вполне недвусмысленно летопись сообщает нам и о другой роли этого монастыря, – как государственной резиденции, ведь «Войшелкъ …ту живяше». Таким образом, имеется любопытная параллель, поскольку, наряду с Сараем на Волге, практически в то же самое время ещё одна ставка правителя располагалась также и «на Немнѣ». Упомянем, однако, мнение А. Дубониса, согласно которому «Пустэльнiк Войшалк не павярнуў усваю пустэльню мiж «Навагрудкам i Лiтвой», адкуль пасля забойства Мiндоўга ўцёк у Пiнск, але пасялiўся ва Угроўскай пустэльнi Св. Данiлы (Заходняя Валынь)…» [21, С. 101]. Итак, если он прав, то, вместо Лавришевского, роль Войшелковой ставки следует отводить совсем другому монастырю. Обратим, однако, внимание, что, согласно Ипатьевской летописи, Войшелк тогда «поча жити», в упомянутом монастыре только с 6776 г., тогда как тогда как во всей земле литовской он же «нача княжити» уже в 6772-м [40, С. 569, 573]. Утверждать наверняка, что он в течение этих нескольких лет, находясь в этой земле, то есть, собственно, «на рѣцѣ на Немнѣ», своей собственной резиденции избегал, разумеется, нельзя. Вопреки А. Дубонису, скорее было как раз наоборот.

Несмотря на попытку представить Войшелка, даже в качестве некоего «iнтэлiгента на троне» [37, C. 13–17], нельзя сказать наверняка, был ли ему известен, в частности, знаменитый исторический эпизод с императором Тиберием Августом, который в 26 г. от Р.Х. перебрался из Рима на о. Капри, откуда он и управлял своей империей в течение следующих 11-ти лет [72, C. 40].С другой стороны, можно с уверенностью утверждать, что основанием своего монастыря-резиденции этот литовский князь предвосхитил опыт грозного московского царя. Интересно, что последний, уехав в 1565 г. из Москвы, превращает избранную им резиденцию, фактически, в некий аналог Войшелковой. «Иван, – писал Н.И. Костомаров, – завёл у себя в Александровской слободе подобие монастыря, отобрал 300 опричников, надел на них чёрные рясы сверх вышитых золотом кафтанов, на головы – тафьи или шапочки; сам себя называл игуменом, Вяземского назначил келарем, Малюту Скуратова – пономарём, сам сочинил для братии монашеский устав и сам лично с сыновьями ходил звонить на колокольню» [35, С. 235].

   Позднее Иваном Грозным подобный камуфляжный приём применяется уже не в собственном домашнем обиходе, а на официальном государственном уровне. В 1575 г. он вместо себя «посадил на царство» служилого татарского царевича Cимеона Бекбулатовича, формально отрёкшись от престола, и сохраняя, конечно, реальную власть в собственных руках. Но ещё тремя столетиями ранее Войшелком используется, наверное, в чём-то аналогичная комбинация с неравноправным соправителемc целью задействовать, в собственных интересах, военно-политический потенциал Галицко-Волынского княжества. Взамен преемник Миндовга делает своего зятя также и соправителем: «Княжащу же Войшелькови во Литвѣ и Шварнови …»[40, С. 570].Однако, как и в «связке» Иван Васильевич – Симеон Бикбулатович, ни о каком реальном дуумвирате речь идти, оказывается, не должна. Ведьтогда, в 1264 г., по-видимому, были возобновлены, согласно А.С. Кибиню, условия русско-литовского соглашения 1254 г., когда по окончании военного конфликта отношения Миндовга литовского и Даниила Галицкого были скреплены женитьбой Шварна Даниловича на некой Миндовговне, а летописный Новогородокъ, теперь Новогрудок, был передан другому Даниилову сыну, Роману. При этом Миндовг обладал суверенитетом над Романом Даниловичем [34, С. 158–167]. Припомним, что ранее Войшелков свойственник-соправитель Шварн уже был метко назван всего лишь «субмонархом Литвы»[5, C. 37].По мнению же А. Дубониса, он никогда не правил всей Литвой, а максимум его власти далее Новогрудка вообще не простирался [21, С. 104].

      Согласно П.П. Толочко, в летописной статье за 1264 г. Войшелк аттестуется как «человек, далёкий от монашеского благочестия, решительный и мстительный» [74, С. 122]. Cогласно А. Дубонису, Войшелк, единственный сын Миндовга от первого брака, – «энергичный полководец» [20, С. 149].Согласно А.К. Кравцевичу, он даже «перакрочыў» своего отца Миндовга [37, C. 13–17].Однако, согласно В.Л. Носевичу, «цяжка сказаць, наколькі самастойна дзейнічаў Войшалк і ці не з’яўляўся ён палітычнай марыянеткай. Прынамсі,увесь час яго панавання ў Літве побач з ім стаіць постаць Шварна Данілавіча» [51, С. 56]. На наш взгляд, с такой трактовкой согласиться в принципе невозможно, поскольку она прямо противоречит известиям Ипатьевской летописи. В ней получение Войшелком галицко-волынской помощи приурочено к кончине Даниила Галицкого: «Княжащу же Войшелькови в Литвѣ, и поча ему помогати Шварно князъ и Василко, нареклъ бо бяшеть Василка отца собѣ и господина; а король бяшеть тогда впалъ в болесть велику, в ней же и сконца животъ свой, и положжша во церкви святѣй Богородици, в Холмѣ, юже бѣ самъ создалъ» [40, С. 570]. Король Даниил умер ближе к концу 1264 г., – 5 октября [12, С. 127]. А с самого его начала под этим же годом в данной летописи читаем: «Въ лѣто 6772. Войшелкъ же нача княжити во всей земли Литовьской, и поча вороги своѣ избивати, изби ихъ бесчисленое множество, а другии розбѣгошася, камо кто видя…». Таким образом, согласно прямому смыслу известий Ипатьевской летописи, Войшелково княжение в Литве на самом, очевидно, трудном, – первом, – своём этапе было абсолютно никак не связано с «постаццю» Шварна Даниловича. Более того, само его вокняжение в предыдущем, 1263 г., произошло помимо галичан и с использованием помощи других древнерусских центров: «…Войшелкъ, пойде с Пиняны к Новугороду, и оттолѣ поя со собою Новгородцѣ и пойде в Литву княжить…» [40, С. 569].

Таким образом, имеются очевидные свидетельства не только самостоятельности, но и незаурядности политической фигуры Войшелка. Оказывается, иногда, при обращении к процессу государствообразования Великого княжества Литовского, фигура эта начинает конкурировать сМиндовговой. «Даволі цікавай, – пишет Ю.Н. Микульский, – …падаецца постаць сына Міндоўга – Войшалка. Княжачы ў Новагародку, ён з часам наблізіўся да нашых традыцый і не толькі прыняў праваслаўную веру, але і стаў яе заступнікам. Пасля смерці Міндоўга Войшалк у 1264 годзе пайшоў у Літву і заняў літоўскі трон… Пры гэтым Войшалк абапіраўся на русінаў – новагародцаў, тураўцаў і людзей з ГаліцкаВалынскага княства. Менавіта з войскамі гэтых зямель ён прыйшоў у Літву.Пасля ўвакняжання Войшалка з’яўляюцца  звесткі  пра  распаўсюджанне праваслаўя ў Літве. …Войшалк паклаў пачатак рутэнізацыі Літвы і стаў першым  прыхільнікам яеўваходжання ў абшар візантыйскай цывілізацыі. … Адной з найбольш старажытных рэліквій (Войшалкава Лаўрышаўскага) манастыра з’яўляецца Лаўрышаўскае Евангелле – адметны помнік беларускага  пісьменства  XIV  стагоддзя. Войшалкаў  манастыр  на  працягу  вякоў заставаўся асяродкам беларускай культуры» [43, С. 75]. Между прочим, подобная оценка очень близка, если не тождественна, предложенной в своё время Н.О. Шкелёнком. «…Вялікая ў нашай гісторыі асабістаць – князь Войшалак, сын Міндаўга, – писал этот автор ещё в 1930-х. – Як падае летапісец, ён удаўся ў Жмудзь з жаданьнем памсьціць сьмерць свайго бацькі, – князя Міндаўга.  Меў ён толькі беларускую дружыну i  ў кароткім часе вярнуў на Жмудзі парадак,  «ізбіяху»  там як кажа летапісец,  вялікае «множество»  ворагаў.  …Ад Войшалка беларускі характар Вялікага Княства Літоўскага не падлягае ўжо ніякаму сумлеву… На гэты факт трэба зьвярнуць вялікую ўвагу, а забытую накрытую пылам стагодзьдзяў асабістасьць Войшалка падняць да ролі найвялікшага героя нашае мінуўшчьны,  якім ён i  быў у запраўднасьці…» [78, С. 135–136]. Бросается в глаза, что у Н.О. Шкелёнка имеет место явная контаминация, когда специфика Войшелковой политической практики, с характерной опорой на православную Русь, механически переносится на практику предшествующую, отцовскую. «Вось-жа, – писал также этот автор, – Вялікае Княства Літоўскае было заложана Міндаўгам, у сярэдзіне ХШ ст. Тады яно ахапляла толькі беларускія землі – Наваградчыну, Слонімшчыну, Горадзеншчыну і Ваўкавышчыну. З гэтуль экспансія маладога княства йшла на поўнач (жмудзкія землі, або сяньняшняя этнаграфічная Летува)… былі далучаны да новага гаспадарства сілай» [79, С. 135]. Однако здесь имеет явное противоречие такому историческому источнику, как та же Ипатьевская летопись. Вопреки приведенному выше мнению Н.О. Шкелёнка, в ней под 1252 г. совершенно недвусмысленно говорится об основании Миндовгова государства именно в сегодняшней этнографической Литве, а не где бы то ни было на территории тогдашней Руси, включая, разумеется, и теперешнее Белорусское Понемонье. Между прочим, своих родичей-конкурентов он выпроводил непосредственно  из этой Литвы, и как раз на Русь: «Въ то же лѣто изгна Мнидогь сыновца своего Тевтевила и Едивида, пославшю ему на войну ею съ вуемъ своимъ, со Выконтомъ, на Русь, воевать ко Смоленьску, и рече: «што хто приемлеть, собѣ дерьжить вражбою»: бо за ворожьство с ними Литву заня; поймана бѣ вся земля Литовьская и бесчисленное имѣние ихъ, притрано бѣ богатьство ихъ; и посла на нѣ вои свой, хотя убити я» [40,С.541].

      Несмотря на подобные нестыковки, процесс исторического контаминирования получил дальнейшее развитие в трудах некоторых современных авторов. Так, у А.К. Кравцевича, к примеру, можно найти следующее: «Вельмі верагодна,  што Міндоўг умеў  чытаць і пісаць (зразумела,  кірыліцай, бо ў балтаў  сваёй пісьмовасці яшчэ не было» [36, С. 17]. С одной стороны, это мнение очевидно контрастирует с представленным в другом, не менее художественном, произведении, а именно в «Сiвой легендзе». «…Не Міндоўг іх біў ля Крутагор’я, – утверждал В.С. Короткевич устами одного из своих героев. – Ён і граматы дагары нагамі трымаў, кажух смярдзючы» [32, С. 11].C другой, оно явно не имеет ни малейшей опоры в исторических источниках, если не считать таковой перенос на Миндовга возникшего на их основе впечатления о Войшелковой «iнтэлiгентнасцi». В свою очередь, В.Л. Носевич, имея в виду события 1249–1252 гг. и того же Миндовга,утверждает, буквально, следующее: «Можа, ужо тады ён прадбачліва адчуваў магутны патэнцыял балта-славянскага саюза, з якога пазней вырасла адна з буйнейшых дзяржаў у Еўропе» [52, С. 10–16].Если иметь в виду исторические источники, то данное предположение явно уместнее относительно всё того же Войшелка, а вовсе не Миндовга. Впрочем, всех упомянутых, начиная с Ю.Н. Микульского, авторов, по крайней
мере, частично извиняет то, что традиция переноса сыновних заслуг на отца своими корнями уходит, в данном случае, вглубь веков. Ещё в конце XVI в. была создана официальная летопись Московского царства – Лицевой летописный свод. Изучив миниатюры его первого, так наз. «Остермановского», тома, А.В. Мартынюк констатировал, что, в отличие остальных правителей Литвы, не только сам Войшелк, но также и его отец оба изображены согласно русскому княжескому канону. «По-видимому, – пишет автор, – это объясняется той ролью, которую в дальнейшем повествовании играл Войшелк…: русские книжники восприняли его [Миндовга] как «своего», православного князя»; «Можно предположить, что православный князь Войшелк и его отец Миндовг противопоставлялись последующим правителям  Великого княжества Литовского в XIV–XVI вв. – язычникам и католикам...» [46, С. 108–109] (Рис. 4). Как утверждает Ипатьевская летопись, закоренелый язычник Миндовг стал католиком с целью выманить у папы Иннокентия IV королевскую корону: ««крещение же его льстиво бысть: жряше богомъ своим в(ь)тайнѣ…» [40,С. 542]. Однако авторитет его сына, как истового ревнителя православия, исторически оказался настолько силён, что Миндовг контаминируется с Войшелком и при Иване Грозном.

      Для установления истины представляется необходимым учесть точку зрения на те же самые события также и литовских коллег, чьи мнения относительно этнического содержания возглавленного Миндовгом процесса государствообразования были суммированы Э. Дубонисом. Итак, вовсе не без оснований Миндовг-Mindaugas представляется им главой союза именно литовских племён, который буквально на глазах летописцев и хронистов трансформируется в раннефеодальную монархию, – Литовское королевство (Regnum Lytovie):«До прибытия в Пруссию и Ливонию немецких миссий Литва превращалась в центр многоплеменного государства»; «Старшинство над этой структурой находилось в руках патронимии (дома) «старейших князей»; «Став после смерти Дауспрунгаса сеньером патронимии, Миндаугас все же был обязан делиться властью с сыновьями брата… Миндаугас сумел вытеснить их из Литвы и стал единоличным господарем Литвы»[20, С. 144–146].В подобной жёсткой структуре, по-видимому, по определению не было места любым иноплемённым группировкам, будь то даже родственные этой Литве балты вроде пруссов-надрувов, селонов или ятвягов, не говоря уже о  соседней с нею частью Древней Руси. Последняя, по мнению Э. Гудавичюса,  воспринималась, прежде всего, в качестве некоего военного трофея: «…литовские дружины в середине сороковых годов хозяйничали на русских землях Поднепровья, и южная граница Литовского государства заметно подвинулась, включив Новгородок (Новогрудок), Слоним и Волковыск с окрестностями. ...Созданное на основе литовских племён государство приросло, правда, лишь небольшой частью Руси» [15, C. 48–49]. Не только эти древнерусские, но и другие различные территории, которые Миндовгу удалось присоединить к своей Литве, явно ценились им гораздо ниже неё, зачастую служа разменной монетой его внешней политики. В 1253 г. Миндовг передаёт Ливонскому ордену часть Жемайтии, которой владел умерший двумя годами ранее его враг Выкинт; в 1254 г. он точно также отдаёт Новогрудок, Слоним и Волковыск Роману Даниловичу. «Новогрудок же, – пишет Т. Баранаускас, комментируя данный  эпизод, – был включён в состав Литвы путём насилия, и поэтому не оказывал никакого сопротивления передаче города представителю традиционной для него династии Рюриковичей» [5, C. 34]. Итак, если не выходить за рамки исторических источников, то получится, что при Миндовге никакого «балто-славянского союза», в принципе, не существовало ни в реальности, ни хотя бы в проекте.

      Однако rex Lithowiae некоторыми воспринимается в качестве основателя белорусской государственности. В этой связи вполне красноречивой является попытка транскрибирования самого королевского имени как квазибелорусского, – «Міндаў»[49]. Кстати, невольно обращают на себя  внимание два момента. Так, во всём издании А.А. Жлутко не удаётся обнаружить ни одной ссылки на исследования К. Буги, признанного классика литуанистики и, между прочим, знатока древнелитовкой антропонимии. В специальном исследовании «Apie lietuvių asmens vardus» («О личных именах в литовском языке»), где имеется также и специальный, посвящённый Миндовгу, раздел [83, Р. 233–235], ничего похожего на предлагаемую А.А. Жлутко транскрипцию мы не найдём. Зато сразу бросается в глаза, обложку издания этого автора «украшает», фото, якобы, Миндовговой, печати. Данная частично повреждённая тронная, или маестатовая, печать, приписывалась именно Миндовгу потому, что она была привешена к акту дарения им Ливонскому ордену Селонской земли в 1255 г. Но, как доказано Э. Римшей, подобные «дамаскированные», то есть, с заполненным решётчатым готическим орнаментом полем, королевские маестатовые печати появляются лишь в XIV в.: самая ранняя – в 1311 г., у короля Швеции Биргера. «Таким образом, – пишет Э. Римша, – маестатовая печать на Селонском акте 1255 г., по крайней мере, на полвека моложе самого документа. Нет оснований называть её печатью Миндовга» [87, P. 35–44].

      Своеобразным тестом на научную объективность стала для ряда белорусских историков знакомство с одной из публикаций Ю.Н. Микульского. Вполне очевидно, что в ней приводится, по крайней мере, несколько неоспоримых доказательств отсутствия в надёжных источниках сведений о княжении, когда-нибудь, Миндовга в Новогрудке, не говоря уже о состоявшейся, якобы, именно в этом городе его коронации, и т. д. [43, С. 72–73].   В ответ последовала целая серия иногда довольно эмоциональных, но, однако, оттого ещё более неубедительных опровержений [14, С. 96–103; 38, C. 84 –86; 68]. Критика Ю.Н. Микульского в ряде случаев и сама вполне уязвима. Например, А.И. Груша, возражая против тезиса, что «Новогородок не был столицей ВКЛ», утверждает, буквально, следующее: «в  раннесредневековых  государствах не существовало какихлибо постоянных мест пребывания правителя» [14, С. 102], ставя под сомнение  наличие в ту эпоху самого института официальной столицы государства. На самом деле в той же в средневековой Руси существовало довольно чёткое представление о «стольном граде». Так, в источниках второй половины XI в. насчитывается четыре упоминания «Кыева, града стольнааго». В Ипатьевской летописи под 1287 г. фигурирует «столныи городъ Володимиръ», применительно к Владимиру-Волынскому. Гораздо чаще упоминается просто «стол», – в том же самом значении: «центр независимого княжеского правления» [10, С. 208–209].

В XIII в., по мере развёртывания там процесса государствообразования, институт столицы возникает, разумеется, также и в Литве. Некоторые из  литовских коллег Миндовговой столицей считают упоминаемый той же Ипатьевской летописью «градъ именемъ Ворута» [40, С. 543]. Эта летописная Ворута отождествляется с городищем Шяйминишкеляй, самым крупным и мощным во всей северо-восточной – восточной Литве [30, С.  131–145].

Но и Новогрудок эпохи Миндовга тоже пытаются представить как нечто в своём роде неординарное. К примеру, А.К. Кравцевичем он аттестуется даже в качестве «самага  багатага  ўсходнеславянскага  гораду-дзяржавы» [K, С. 22], что является, конечно, очевидным преувеличением. На летописный Новъгородкъ оказалось механически перенесённым значение его знаменитого тёзки, Новгорода Великого, крупнейшего центра всей Киевской Руси. В этой связи припоминается одно из критических замечаний в адрес предыдущего  труда того же автора. Тогда В.Л. Носевичем подчёркивалось следующее: «Кіеўскую Русь як агульную сістэму А. Краўцэвіч увогуле не ўпамінае, не кажучы ўжо пра аналіз унутрысістэмных зрухаў у ёй», – подчёркивалось тогда В.Л. Носевичем[53, С. ]. Им же самим тогдашнее значение Новогрудка  оценивается гораздо скромнее, и, по-видимому, объективнее. «…Наўрад ці тагачасны Ноўгарадок, – пишет он, – з яго плошчай умацаванай часткі каля 2,5га можна паставіць хаця б у нейкае параўнанне з Полацкам, тэрыторыя якога ў XIII ст. дасягала 120 га, а насельніцтва – каля 14–15 тыс. чалавек. Карацей кажучы, месца Наваградскага княства ў палітычным раскладзе першай трэці XIII ст. уяўляецца такім чынам: гэта было адно з даволі баяздольных перыферыйных княстваў, якое часам уступала ў саюз з паўднёвымі суседзямі, але мела спецыфічныя сувязі і з паўночным суседам – Літвою» [53, С. 57–63]. В этой связи, конечно представляет интерес также и мнение С.Н. Темушева относительно взаимоотношений с Литвой именно Полоцка, и как раз тогда, в первой третиXIII в. Им было принято во внимание, что если ещё в самом конце предыдущего XII в. полоцкими князьями даже вынашивались планы совместного с Великим Новгородом похода на Литву, то позднее полочане вместе с литовцами регулярно нападают на новгородские и смоленские владения. «Всё это, – констатирует С.Н. Темушев, – вполне недвусмысленно свидетельствует о том, что Полоцкая земля оказывается в подчинённом положении у Литвы и выступает в качестве плацдарма для литовских нападений» [73, С. 56]. Таким образом, если тогда даже Полоцку приходилось довольствоваться скромной ролью младшего партнёра возвышающейся Литвы, то не стоило бы вообще и пытаться заявлять, для летописного Новъгородка, претензию на старшинство над нею в сходной геополитической ситуации...

Полный текст здесь:
http://zapadrus.su/zaprus/istbl/1156-o- … skogo.html

Подпись автора

Смерть фашизму, свобода народу! (с) югославские партизаны
В  Вологде  собpание  коммунистов  вынесло  постановление  о  том,  что
"необходимо  уничтожить класс буpжуазии". Пpолетаpиат должен обезвpедить миp
от паpазитов, и чем скоpее, тем лучше. (с) А.Мариенгоф "Циники"