Старый город зябнет грудью
плоской площади гранитной,
он задушен серым камнем,
паутиной водосточной,
возбуждён электротоком
и страдает от движенья
обезумевших людей.

А они находят Бога
под златыми куполами,
и утрачивают душу,
отлучив её от тела,
и теряются от неба,
что взошло непостижимо
над начавшейся землёй.

Только город одинокий,
со стеклом холодных улиц
между чёрными домами,
с крепким неводом витрин,
остаётся вросшим в землю,
вбитым сваями по плечи,
сползшим окнами по грудь.

Мать дала для души
    тело,
с Божьей помощью в дар –
    дух.
Сердце кровью любови
    «село»:
кто-то лишний, один –
    в двух...
Небо светится цветом
    танго,
замороженного
    в январь.
Ты сказала мне пропасть
    слова
исключительного…
    в словарь.
Голоса собираем
    с миру,
обнимаем в охапку
    звук,
насадили с размаху
    лиру
на торчащий судьбины
    сук…
За оконным стеклом -
    только…
В нём впотьмах и моя
    страна.
У неё было жизней
    столько,
что последняя
    неважна…
Вот и я утомлюсь
    смертью,
и меня завернут
    землёй,
что травы зарастёт
    шерстью
под распластанною
    зарёй…

ЛЕЙТЕНАНТ КРУГЛОВ

Натекло в окоп воды,
на ногах пуд глины.
От пяти взводов осталось
меньше половины.

Магазин и две гранаты
дали для атаки.
– Немец что-то замолчал…
– Жрут, поди, собаки…

Впереди часовенка –
без стены, нагая.
Метров триста до неё –
мама дорогая!..

– Ничего, братва, пробьёмся!
– Ясно, лейтенант…
(Месяц, как дерёмся вместе,
а храбрец, талант!)

Дождь опять пошёл некстати –
сильный-то какой!
– Ну, ребята, поднялись!
Не робеть! За мной!..

Дождь полил как из ведра –
ничего не видно…
А часовню мы отбили –
то-то не обидно!

Слава господи, живой,
руки лишь дрожат…
Шесть бойцов и лейтенант
по холму лежат…

– Окопаться с интервалом
метров через пять!.. –
И добавил старшина:
– А ребят – собрать…

Схоронили в глинозём
прямо за оградой –
под одной для всех звездой
положили рядом.

Наслюнявив карандаш,
крупно написали:
«Семь гвардейцев здесь геройски
за деревню пали:

рядовые Нечитайло,
Черышев, Седов,
Губаридзе, Ковш, Галямов,
лейтенант Круглов.

Сорок третий год. Ноябрь,
третьего числа».
Только надпись от дождя
сразу потекла.

– Нам теперь держаться надо:
наши здесь лежат.
Фриц повыдохся совсем
и к реке прижат…

…Натекло в окоп воды,
на ногах пуд глины.
Без стены стоит часовня
в центре Украины.

Мы ушли – они остались
в мире вечных снов:
шестеро бойцов пехоты,
лейтенант Круглов.

Сколько людей – столько петель,
в которые вдеваются пуговицы голов
под галантерейные удавки узлов
платков и галстуков,
а нередко и верёвок.
Раз ты не был в жизни ловок и хитёр –
сам не заметишь, как угодишь на костёр,
а шея уже стянута под кадышок
и на голове чёрный мешок:
– Так вышло, дружок!..
А город мой всей грудью на холмы лёг.
Каждый день, как кулёк, одинаковый,
штиль пылевой на тротуарах знаковый,
дороги развязные в стороны разные вытекают,
дома от света электрического икают,
в них дни наши безвозвратно тают –
кому плевать, кто латает,
а счётчик земной знай себе мотает, –
вот и получается:
то галоп, то самотёк…
– Что толку от жизни такой, Витёк?!
Давай по пять капель…
А на общем небе – зари кровоподтёк.
И есть ли смысл дни подкрашивать
        надеждой и верою?
Всё равно им оставаться безнадёжно серыми.
И катится жизнь наша на ободах
да на ухабах стучит,
а товарищ Ленин
хитро щурится с постамента, молчит…
А сердце-то табельное болит,
и нет уже женщины лучше Лилит,
а в сковороде кровати
неизвестно, кто скажет: «Хватит!» –
может, тот, кто больше платит?
Но время идёт под шумок как попало:
бывает, остановится,
а то стрелке секундной
    заданной скорости мало…
Сколько людей – столько ролей,
и не меньше закулисных драм –
в каждой провинциальной дыре
есть свой Нотр-Дам
и оскаленная «Ла Скала»…
Сколько же можно пить,
причём что попало?..
– Эй, братан, где тут купить?
– На Строительной. Прямо, два квартала…
А в дверях уже билетёры –
тоже, кстати, актёры,
только уставшие,
наверно не спавшие.
Подходящим всё подойдёт –
лишь бы кривило рот.
А в подъезжающих колесницах
пажи и типажи – навыпуск лица,
по глазам видно: за любым гаражо
для них Монмартр и Ницца, –
а в руках-спицах
на закуску омар да корица…
Водка ли – не водица?
А что тогда?
Что скажешь, мать наша – столица?
Нет от неё ответа,
как и лета.
Зато осень –
месяцев восемь,
остальное – зима.
С тоски бездельной сходим с ума,
тело – души тюрьма,
не кровь – а сурьма…
– Что с нами происходит, ма?..
Перепутались дней числа.
Я – ведро, ты – коромысло,
а колодец – за тридевять земель,
а водовоз тутошний – Вильгельм Телль…
Вот что значит – отвернуться от Бога…
Или – Он от нас?..
У колоколов уже на языках оскомина,
а мы ходим мимо,
сгорбив спины,
потому и живём в последний раз,
а те, кто в храме, – дольше,
даже если попадут под «КрАЗ»…
Но я верю, что всё на любви сойдётся,
и для нашей земли дорога найдётся,
если она сама от себя не изойдётся,
и то, что было напрочь, – прочь сгинет.
Замажем дыры соломой на глине,
заборы поднимем…
И снова ждать станем,
когда на берег неба, может быть, и ступит,
погожим утром или в непогодь,
для всех людей, что разминулись с Богом,
с венцом из роз взаправдашний Господь.

* * *

Снежный, нежный,
тихий вечер,
посажёная луна.
Сосен свеч немое вече,
пуховая целина.
Невесёлая повозка,
скрип полозьев,
конный храп.
Снег искристый серебрится
на иглах еловых лап.
А дорога-недотрога –
от деревни до села…
И зовут на землю Бога
из церквей в колокола.

ИНСТЕРБУРГ

Батальон сражался за город,
в котором не было птиц, –
вместо птиц в нём летали пули
и души упавших ниц.

А души теряли лица
и цеплялись за провода –
разлетелись от грохота боя
Божьи ангелы кто куда.

А город чернел от боли,
и лопались окна глаз…
Батальон усилием воли
выполнял боевой приказ.

И горели мосты и крыши,
и горел весь объятный мир…
От осколка в груди кончался
молодой ещё командир.

Матерился, скрипя зубами,
проклиная чёртову мать:
– За какой-то немецкий город
так не хочется помирать…

– Ничего, капитан, прорвёшься!
– Да какое – с такой дырой?..
– Не с такими ещё ребята
возвращались, бывало, в строй.

– Ладно, всё, лейтенант, я понял…
А теперь, я прошу, иди, –
да накрой-ка меня шинелью, –
дай я лучше помру один…

Враг цеплялся за каждый выступ –
мы сражались за всю страну,
и мы приступом шли на приступ:
нам не нужен был враг в плену.

И чадили чужие танки…
Из костёла смотрел Иисус,
как людей убивали люди,
как от крови вошли во вкус…

И страдал контуженый город
от нелепой своей судьбы,
догорали в снегу, как свечи,
вековые его дубы,

из ладоней горящих улиц
пальцы вырваны фонарей,
и прицельно «фаусты» били
из разбитых насквозь дверей…

Батальон истекал за город
с искорёженною душой, –
он для жизни совсем малый,
а для смерти – такой большой.

Пал под ним капитан Климишин
и погиб лейтенант Большов, –
а в России осталось больше
на пять тысяч солдатских вдов…

И без них уже брали Прагу,
штурмовали без них Берлин
и рейхстаг озаглавлен флагом
за Москву, Ленинград и Клин.

А военная жизнь – без правил,
Марс, конечно, не Демиург…
…Души русских солдат остались
в небе города Инстербург.

День – и снова ни себе ни людям,
ночь – и снова три часа без сна.
Время, превратившееся в студень, –
и весна, настойчиво красна…

Кончено с предписанною долей,
вот и всё, что выдано на круг, –
а душа под проливным контролем
болью сердца взята на испуг.

Гаснет жизнь, прирученная смертью,
жжёт любовь, привыкшая к беде…
Утомлённый судеб круговертью,
сам Господь шагает по воде…

ДЕД

Поутру весна-блудница
вновь изнемогла
и под этот мир старинный
без стыда легла.

Колокольным звоном небо
очищать пора…
…Из окна палаты белой
часть видна двора,

обнесённая забором,
за которым – рай…
– Ты уж, дед, держись давай
и не помирай:

благодать природой правит –
яблони цветут…
– Разве мне теперь подняться?
Столько не живут…

– Это, дед, не по-солдатски –
ты же фронтовик!
И с такой войны вернулся –
чуть прижало, сник.

– Мне, земляк, годов-то столько –
и не сосчитать…
– Брось, ещё пойдёшь по девкам
косы расплетать!

– Да какие ещё девки,
кол когда в груди?..
– Разве, дед, не интересно,
что там впереди?..

– Мне как раз не интересно,
там уже бывал:
в сорок третьем под огнём
Днепр переплывал…

– Я тебе же не о фронте –
что нас дальше ждёт?..
– Знамо что – могильный камень
да душа в излёт…

– Рано, дед, себя хоронишь –
голова ж цела.
Скоро бабка дома встретит…
– Бабка умерла…

Ты, сынок, мне лучше спирта
у сестры спроси –
может, сердцу сполегчает? –
воду принеси.

– При любой грудной хворобе
пить запрещено.
– Смерти что теперь бояться,
коли всё равно?..

Вдруг соседу стало худо –
побелел лицом.
Побежал я за сестрицей:
– Плохо там с отцом…

Взяли деда на каталку,
увезли с собой.
Закусил он только губы,
будто снова в бой…

Застелил кровать я деда,
скучно почитал,
у окна сидел с обеда –
голубей считал…

Где-то ночью просыпаюсь –
вижу силуэт:
кто-то странный на кровати…
Пригляделся – дед!

Но моложе лет на тридцать:
ровная спина,
портупея, орден Славы,
ясный, что луна.

Ладный «дед» из гимнастёрки
достаёт кисет:
– Хватит спать, земляк, замёрзнешь!
Куришь или нет?

Вот меня и подлечили –
хоть куда жених!
Я сейчас в комендатуру,
догонять своих.

Полк-то наш до Кёнигсберга,
видно, дошагал…
Говорят, что Черняховский
умер генерал…

Встал солдат, одёрнул форму,
подтянул сапог,
вещмешок худой набросил:
– Прощевай, браток!

Мне войны, надеюсь, хватит:
зверь – и дома зверь…
Крепко мне пожал он руку
и ушёл за дверь…

Я в растерянности только
вслед ему кивнул.
«Я б с таким пошёл в разведку», –
думая, заснул…

Разбудили утром солнца
бодрые лучи.
Птицы что-то расшумелись –
кажется, грачи.

«И почудится ж такое:
дед – опять солдат,
хоть сейчас готов к атаке –
был бы автомат…»

У окна я поразмялся
и поприседал,
санитарке при уборке
тумбочки сдвигал.

Тут сестрица заглянула,
волосы-смольё:
– Маша, с дедовой кровати
собери бельё.

– Что случилось, дорогуша,
если не секрет?
– Да какие там секреты?
Умер твой сосед.

Не хватило деду силы:
жизнь – она ж хрупка.
С той войны носил осколок
ниже у соска…

Бабки нет – да есть ли дети?
Хоронить кому?
Каково на белом свете
жить-то одному?..

Все ушли – тоска осталась,
ранит тишина.
Но от мира снова жизнь
зачала весна…

…Снял пижаму я со стула –
веришь или нет? –
нахожу в кармане правом
вышитый кисет!

Да ещё учуял запах –
от махры же дым!..
…Пусть на небо примет Бог
деда молодым…